Накануне юбилея города журналистская судьба све­ла меня с Ниной Фёдоров­ной Литвиненко, первым комендантом палаточного города. Мы беседовали с Ниной Фёдоровной очень долго. Ей 93 года, но собы­тия прошедших лет четко отпечатались в её памяти: она помнит имена, фами­лии, даты. И рассказывает так, как будто это было только вчера.

«Вашу Нину в армию забирают»

До армии я работала на Ису, в горисполкоме. 10 мар­та 1943 года, утром, я пришла на работу. Накануне вижу во сне, что набрала большое ве­дро черной смородины. Ду­маю, что-то не к добру чер­ные ягоды снятся. И говорю Варваре Яковлевне, нашему бухгалтеру:

— Наверно, что-то с отче­том не так, я видела сон не­хороший.

Она говорит: нет, с отче­том все нормально. Утром же мне позвонили и сказали, чтобы я пришла за повест­кой в военкомат.

В 10 утра повестку мне вручили, а в 9 вечера уже «кукушка» повезла нас в Свердловск: нас шесть де­вушек сразу с Иса уходило. Хотя бы одну ночь дали, чтобы нам, девушкам, со­браться.

Батя мой в этот день хо­дил по магазину, женщина одна увидела его и говорит:

— Ты что, Фёдор Сергее­вич, ходишь? Вашу Нину в армию забирают.

Я пришла домой и нача­ла собираться. А мама мыла бутылки и на баню бросала, чтобы они не мешали: за бу­тылки стеклянные тогда да­вали мыло.

— Мама, дай мне новое белье, чулки и белые вале­ночки.

— Так это ведь только по праздникам надо носить.

— Мама, я ведь в армию иду.

Мы с братом были погодки, он с 25-го года, я – с 24-го. Ро­дители ему готовили мешок с сухарями, а пришлось заби­рать мне. Папка учил меня, как завязывать этот мешок. А я так плакала, так плакала!

И вечером увезла меня «кукушка».

Приехали мы в Сверд­ловск, на улицу Вайнера, в школу имени Пушкина. А 27 марта нас уже отправили на фронт.

О медсестрах никто не думал

Приехали мы в село Мана­енки Тульской области. Дали нам свинарник, мы должны были вымыть его под госпи­таль. Как угодно, так и де­лайте. Хорошо, что недалеко было небольшое озерцо. А мы приехали практически без всего, только одна юбка и гимнастерка – смены не было. Потом дали нам серые халаты. Так мы гимнастерки выстираем и в этих халатах ждём, пока они высохнут. Вот такая была смена белья. Мы отощали там все. Никто о нас, медсестрах, не думал тогда.

А потом на нас вошь напа­ла. Мы в баню сходим, утюг с углями с кухни принесём, прогладим. Вроде ничего. А на утро опять чесаться начи­наем.

5 июня уже наступление. И вот этот вымытый нами под госпиталь свинарник начал принимать первых раненых. Мы сшили 70 про­стыней и отделили ими опе­рационную и перевязочную.

Так вот начала я войну на 1-ом Белорусском фрон­те, 61-ая армия, полевой го­спиталь 5141, полевая почта 03091. Так и закончила вой­ну в этом госпитале.

На фронт везут снаряды, с фронта раненых. Наш го­спиталь принимал только тех, кто был ранен в грудь, живот, руки и ноги. А тут привезли тех, кто был ранен в челюсть. Отправили меня с этими ранеными в другой госпиталь. Им уже выдали зимнее обмундирование. А у нас рубаха простая, гим­настерка и юбочка. Но меня спасали теплые штаны. На Ису жили эвакуированные из Ленинграда. И мама у них на молоко выменяла зеле­ные теплые гетры. Девчата все мне завидовали.

У меня до сих пор хра­нится солдатская книжка. Так вот в ней записано, что за три года войны я получи­ла только две пары чулок и штаны белого цвета до ко­лена. Никакой заботы о нас не было, никакой! Когда Белоруссию освобождали, так мы вообще босиком хо­дили, потому что в сапогах жарко, а другой обуви не было. Ну хоть какие-нибудь тапочки нам выдали бы.

Зимой, когда я опять от­возила раненых, я очень простыла, у меня во рту об­разовался большущий на­рыв. Думали даже, что не выживу. И вот я привезла ра­неных, сползла с машины и стоять не могу. Идёт украин­ка с ведрами, увидела меня, поставила ведра:

— Ой, доню, доню! Пой­дем в мою хату, я тебя ото­грею!

И она меня выходила.

Открытку храню всю жизнь

Привезли к нам ране­ных, триста с лишним че­ловек. У одного ранение ступни. Я хотела помочь ему, а он говорит:

— Не прикасайся ко мне своими руками!

И вот я день с ними де­журю, второй, третий. На четвертый день приходит санитар и говорит, что тот, с перебитыми ступнями, про­сит меня подойти.

Я пошла. Он говорит:

— Сестра, прости меня, пожалуйста, за то, что я так сказал.

И вот написали мне с дру­гом такую открытку и проси­ли хранить. И я храню. Май­стренко звали его.

Когда папа в армию меня отправлял, март был, снежок шел. Мы стояли напротив ресторана. Папка мой гово­рит:

— Дочь, я тебя одно толь­ко прошу: не кури, я очень этого не люблю.

И вот когда я приехала из армии и первую ночь ноче­вала дома, он говорит:

— Ну, солдат, если курить хочешь, так вставай, а нет, так лежи.

Тогда были муфты мод­ные. Теперь нет таких. Папка звал их баяном. Он и говорит маме: «Ты баян-то проверь у нее». Она ему: «Тебе надо, ты и проверяй. А я знаю, что она не курит».

У нас никто не закурил из девчонок, только Наташа Кузнецова во втором отделе­нии. Но ей уже было 27 лет, видимо, она многое пережи­ла.

«Эти б… наших мужиков отбивали»

Из качканарских ветера­нов до Берлина только я до­шла. Медаль у меня за взятие Берлина. Первые девчата уехали из Берлина в июне. Я осталась долечивать наших раненых. Было во мне тогда 42 кило веса. Всё это пере­жить надо было!

Нас отправили из Берли­на в вагоне вместе с нашими госпитальными шоферами, половина вагона – демоби­лизованные солдаты.

По дороге солдаты на­пьются, матерятся, кричат, что мы б…, всё самое плохое на нас навесят. Вот так нас отправили с армии. Особен­но один нас обзывал, ругал­ся. Нас спасли наши шофера, охраняли.

Один из Свердловска нас особенно материл. Приехал домой, а там жена с другим уже живет. Он вернулся к нам и говорит:

— Девчата, простите меня. Давайте я любую из вас замуж возьму. Я ж приехал, а она с другим. Не оставляйте меня.

— Нет, дорогой, мы от тебя в дороге всего понаслы­шались. Нет, родненький, мы сыты тобой.

На одной станции мы вышли купить картошки и слышим:

— Вот ведь б…-то, на­ших-то мужиков отбивали.

Один железнодорожник подошёл и говорит:

— Что вы болтаете! Не ви­дите, они тоже чьи-то доче­ри, сестры, матери их ждут. Они же не виноваты, что во­йна. Что вы болтаете! Девча­та, не берите у них картошку. Через полтора километра бу­дет станция, там и купите.

Вот так было. А было и та­кое. Приходит дочь с армии, а в семье еще младшая дочь есть. И мать чемоданчик го­товит и говорит:

— Вот тебе чемоданчик и поезжай куда хочешь. Ведь ты четыре года была с му­жиками. И из-за тебя вторую сестру никто замуж не возь­мет.

А разве мы виноваты, что война!

Даже на Ису у нас такое было. Приехал в отпуск Вася Лодыгин, морской офицер. Мы с ним в школе вместе учились. Ну форма, знаете, всё такое красивое, и сам красавец. Увидел меня:

— Нин, это ты такая стала? Пошли танцевать.

И говорит мне:

— У меня ведь есть доку­мент, что я могу привезти жену с собой.

— Ну так, — говорю, — на Ису полно девчонок, выбирай.

Там уже матери кто-то сказал, что он танцевал с военной. Смотрю, на другой день мама пришла в клуб, сидит, смотрит. Подозвала его и говорит: «Ты уже не берися с нею танцевать, она военная. Нашто она тебе та­кая?»

Он подходит ко мне, опять на танец приглашает, я говорю:

— Иди, спроси у сво­ей мамы, можно ли тебе со мной танцевать.

И отказалась. Да он и не нравился мне.

Брат на фронте не был, но всегда говорил: «Если кто-нибудь назовет мою се­стру фронтовой б…, я в раз­резе утоплю».

Наши офицеры тоже были не правы, когда вели себя так с девушками, особенно с теми, кто из деревни.

Нас с одной улицы трое ушло. И двое приехали с детьми. Одна воевала в ле­нинградских болотах, по пояс в воде. Родила дома мальчика. Говорит, что со­грешила с молодым парнем. И в 21 год родила. Там мать известью ребенка опоила. Так стыдно было матери! Потом она вышла замуж, де­тей не было. Потому что она вся простывшая была в этих болотах. И умерла она рано. Это всё надо было пережить.

До сих пор называю их родненькими

Многих солдатиков ране­ных помню. Один зовёт меня:

— Сестра, я умираю, а меня девушка ни разу не целовала, поцелуй ты меня. Возьмешь и поцелуешь его в щеку. Думаешь: ведь чело­век умирает, а его девушка не целовала, ну и поцелуешь. Это так трудно!

Или вот такой был случай. Коля-раненый был. Повязку снимешь, и видно, как лег­кие у него работают. Четы­ре сестры у него, он вырос с девчатами. Я его начну кор­мить, он говорит:

— Нина, я тебе из крепде­шина платье сошью. Вот по­правлюсь только.

— Ну, конечно, Коля.

— Ты какой любишь цвет? — спрашивает.

— Я, — говорю, — люблю голубой.

Раненые смеются: опять Коля сестре платье шьет. А он мне:

— Они ведь ничего не по­нимают в материалах, а я всё знаю. Если лифчик скроить надо, я скрою. Я все матери­алы знаю.

Умер он. Платье так и не сшил.

Другой просит:

— Сестра, а может, у тебя где-нибудь есть маленький окурочек. Мне бы только ма­ленький.

— Да, родненький, не курю. Понимаешь, не курю.

— Да как так: сестра не ку­рит на фронте?

— Да так, родненький.

Дадут табачные листья и книжечки из курительной бумаги. Вот и растираешь листья каждому и делаешь сигаретки.

Вот уж сколько лет назад война закончилась, а я их до сих пор только родненькими их называю.

Девчата-медсестры были хорошие. Не было криков, тем более драк. Дружные были, одинаково одеты, одинаково едим. Так что де­лить-то нам?

У нас хороший поляк был, хирург, делал операции чи­сто. Ещё один хирург был Сундуковский, невысокого роста. Когда операции делал, вставал на небольшую ска­меечку, специально с собой её возил.

Он мне говорит:

— Голос есть, поешь? Мне вот надо, чтобы ты такую песню пела. Выучи, чтобы я слушал, когда операции буду делать.

Я куплю тебе фунтик мыла,

Хочешь — мойся, а хочешь –

торгуй.

Для того, чтобы крепче

любила,

Поцелуй, поцелуй, поцелуй!

Так поцелуй же меня,

Перепетуя,

Я тебя так безумно люблю,

Для тебя, чем угодно рискуя,

Спекульну, спекульну,

спекульну!

У каждого хирурга были свои прихоти. Другие проси­ли, чтобы свистели. А Сигиз­мунд Иванович любил, чтобы во время операции ничего не стукнуло, не брякнуло. Ох, он хороший хирург был!

Когда пришли в Герма­нию, столько мяса увидели, свинины! У нас повар был дядя Федя.

— Дядя Федя, — говорю, — давай мяса накрутим. Я хоть пельмешек сделаю немного.

Сделали 80 штук. Пришли офицеры на обед.

— Откуда это? — спраши­вает полковник.

— Вот, Нина сделала.

— Плашкина, спасибо тебе, я так давно ничего та­кого домашнего не ел.

Нам есть чему поучиться у немцев

Запомнились мне немки. Такие чистоплотные, акку­ратные. Придет в театр, в антракте достает из сумоч­ки вязание. И вяжут, вяжут. В огороде деревянные ко­лодочки надевает, которые у дверей стоят, и пошла по меже. Бельё всё у них стопоч­ками лежит. А заштопано всё так аккуратно-аккуратно.

Рядом с госпиталем было домашнее кафе. Мужчины пьют пиво на белых ска­тертях, нигде ни мусоринки, ни пятнышка. Под стаканы ставят кружочки.

Дети из школы идут ти­хонько по тротуару, все за ручки держатся.

В некоторых кухнях по 12 полотенец висит. Немцы за­ключали с нами договоры на стирку, ремонт белья. Обе­дали с нами. Хлеб дадут, они его домой отнесут, подсушат и приносят на следующий день. Хлеб ели только подсу­шенный.

До обеда женщины на каблучках не ходят, только брюках. Во второй полови­не дня надевают платья, ту­фельки.

В Германии я делала хи­мическую завивку, так эта завивка держалась у меня два года. Немки перед за­вивкой неделю ходили к па­рикмахеру, он им волосы го­товил, мазал чем-то, чтобы волос сохранить.

Многому можно у этих людей поучиться, например, аккуратности, экономности.

***

У меня в Серове 11 июня год назад подружка умерла фронтовая. 73 года мы дру­жили.

Тяжелое это время было, трудное. И не дай бог пере­жить его кому-нибудь снова!

Даже в Качканаре берешь в поликлинике талон без очереди и слышишь, женщи­ны говорят: «Когда это уже кончится!». А мы виноваты, что ли, что утром пришли на работу, а вечером нас увезли на фронт?