Александре Андреевне Яркаевой исполнился 91 год. В довоенные, военные и послево­енные годы эта неза­метная женщина про­сто работала, просто выживала и помогала выживать другим.

Дочь передовика—тракториста

9 лет было Саньке, когда ее отец был делегирован на всесоюзный слет передови­ков-колхозников. Был он ме­ханизатором, трактористом, бригадиром в одном из об­разцовых хозяйств Башки­рии.

— Трактор-то заправлял­ся дровами, которые мы, ре­бятишки, пилили на мелкие чурочки, складывали в по­ленничку. А заготавливали это топливо в лесу, недалеко, километра за полтора от де­ревни.

Отец дома почти и не жил. Все в поле да в ремонтных мастерских. Трактористов учил, ремонтировали трак­тора и другие механизмы. При кузнице да с самодель­ными приспособами. Там такие умельцы в колхозах были, заводским на завидку.

— Мама пошлет меня с узелком со снедью какой, я и несу ему на стан. Это неблизкий путь. Там ручей родниковый, холодный в ов­раге был. Перебредала его не раз, а однажды присе­ла отдохнуть на солнышке, да и задремала, а ноги-то в воде отмокают. Так, видимо, и застудилась — ноги по ко­лено опухли, суставы взду­лись. Ступить не могу, а идти надо: там тятя голодный. Дошла кое-как, и все — ноги отнялись. Папа меня хватает, на повозку грузит, и в боль­ницу. Работу бросить, а тем более ему, трактористу-бри­гадиру, в то время — это пре­ступлением считалось. Но все же он посадил на трактор ученика своего, а меня спа­сал. Две недели компрессами да уколами отхаживали. Но я крепкая была, выносливая. Выжила, забегали ноженьки.

Мама Саньки, как и мно­гие в то время, беременной работала до конца. Все, как по Некрасову, на жнивье, бы­вало, и рожали.

— Да какая медицина-то? — мой вопрос о здравоохра­нении в колхозе Александра Андреевна считает глупым. — Только двое выжили — я да Володя. Я, 29-го года, да братик мой младший, в 40-м родился. Вот и считай: Вову мама родила, а я уж за нее, сколь могла, работала. Рослая я была, сильная. Об­утки мамины носила, да ее телогрейку. Это до войны еще.

— Войну как пережили? — спрашиваю. — Насколько тяжелее стало?

— О-о-х, милые, сразу по­чувствовали тяжесть. Когда мужиков да и девок молодых забрали в армию-то, так и трудодень урезали, а работы навалилось в два раза боль­ше. Если раньше хоть свои курочки да козы были у кого, на свое пропитание, теперь и яички, и даже свиные шку­ры – все на сдачу с каждого подворья по налогу сдирали. Для себя, конечно же, утаи­вали то яйцо, то кружку мо­лока. Отец бы о таком узнал! Скандала не обобраться. Моя семья, говорил, не должна жить лучше, чем все осталь­ные. Вот так и жили.

Платили за трудодень тог­да 400 граммов хлебом.

По разнарядке еще в 30-х, избу дали семейству от колхоза. Дом добротный, от раскулаченых хозяев остал­ся. Один дом на две семьи. Вот мама Саньки, как по бук­варю – «мыла раму» в доме этом, а там, у стекла, была игла старыми хозяевами воткнута. Эта иголка и впи­лась в её ладонь. И загнила. Вот как тут не поверишь в мистику?

— Сколько папа ни возил маму по больницам, вплоть до Уфы, «гуляющий» в плоти обломок этой иглы хирурги не могли найти и вытащить, — Александра Андреевна ощупывает свою ладонь, как будто этот обломок у себя ощущает.

— Рука мамина уже до локтя красной опухолью взя­лась. А врачи ничем помочь не могут. В Уфе, в больнице, одна тетка-санитарка отцу подсказала: «Сходите, мол, к бабушке одной, может, чем и поможет».

Папа, уж какой там ком­мунист-атеист был искрен­ний, сначала чертыхнулся, а потом украдкой маму к этой знахарке привез. Мама рас­сказывала потом, что бабка эта посмотрела-повертела руку (боль-то, как зуб в дес­не, ноет), поговорила что-то, пошептала.

— Иди, бедолага, — гово­рит, — детей только береги, сколько за жизнь успеешь.

— И ведь как не поверить, вышла иголка-то нарывом гнойным, но вышла, через год почти, — этому факту и сейчас удивляется Алек­сандра Андреевна. — Тут ее только и вытащили. Это уж война шла вовсю. А нетрудо­способным, таким, как мама моя, тогда никакой соцпомо­щи не полагалось ни от госу­дарства, ни от колхоза.

Тут такая тонкость в за­конах того времени была: трудодни зачислялись всем поровну на общую выработ­ку. Трактористы, бригади­ры, скотники или полеводы — всё едино. А Санька, как равная с отцом, кормили­ца. И, вопреки всему, росла и закалялась в нужде этой беспросветной. Волохала девчонка на всю катушку. Вовка вот еще был мальчон­кой беспокойным, большим непоседой. Санька в работе, а маме с одной-то рукой за ним углядеть хлопотно. Вот и жили на то, что отец раз в месяц пришлет да Санька за­работает. Сироты войны

Во время всеобщей мо­билизации отец по бро­ни на войну не сразу ушел. Дома бывал только по зиме. Кое-что в доме подладить едва успевал. Гостинцев для детей приносил в виде пря­ника да нескольких кара­мелек, да муки с маслом, да семян ржи и ячменя, что за­работал за все время. Празд­ник был тогда в семье вели­кий. Этот пряник сладкий, с ладошку величиной, делили на части и потом лакоми­лись по вечерам. Да и этого не очень надолго хватало.

Случилось однажды так, что при выпасе конного та­буна в бригаде отца пропала лошадь. То ли утопла, то ли волки потравили, то ли люди на мясо украдкой слямзили с голодухи. Следствие органов НКВД началось: не вреди­тельство ли? А еще неосто­рожно отец иногда выска­зывался о никудышности и отсталости качества совет­ской техники в хозяйстве. Был конец 1943 года.

Спасло отца от суда то, что на руках было уже пред­писание для явки в военко­мат, по призыву в армию до­бровольцем. Отец постоянно такие заявления подавал, убеждая, что родине танки­стом на фронте он будет по­лезней. Ушел отец на войну — и, стало быть, не колхоз­ник уже. А потому и жилье казенное семье не полагает­ся. По договоренности отец успел перед отправкой на фронт выправить разреше­ние на переезд жене с двумя детьми в другую деревню. Там жила родня матери, все будет полегче.

Как переселяться? Что из пожитков вместилось на конную телегу, то и взяли. На паром через реку Белую сами стаскали узлы. Поплыли. Па­ром полон под завязку. На руках у Саньки братик, с ним на багаже уместилась. Мама только и успела запрыгнуть в конец парома. И тут случи­лось так, что натянувшимся канатом маму посреди реки сбрасывает в воду. А у нее в руках сумка со всеми доку­ментами. Шум. Крик. Сань­ка с Вовкой в голос ревут. Пока спускали лодку, пока спасали, сумка с документа­ми пропала. Приплавились, сгрузили все узлы на берег. Все дрожат, как собачонки от холода и испуга.

— Осень ведь, холодно уже, — дрожит пережива­тельно и сейчас голос Алек­сандры Андреевны. — Ни де­нег у нас, ни документов. До деревни километров пять. Что делать? Хорошо, мужик был на телеге. Подвез до избы родни. Там нас приня­ли, маму горячим чаем на­поили, нас подкормили. И то ли уж мы, то ли уж сами они болели, но заразились все брюшным тифом.

Чудом только Саньку страшная эта инфекция лег­кой степенью коснулась. На­стоями травяными отпилась и выздоровела.

Что это за инфекция, зна­ют все: температура, рвота, понос. Быстро всех изолиро­вали в районную больницу. А это 30 километров от этой деревни. Ни одежды, ни дру­гого имущества не отдали санитары. Сожгли, видимо. Избу ту всю перебелили и хлоркой засыпали.

Но выжили все. Куда даль­ше? Жилья нет, тифозников кто пригреет, боятся все. Пожитки – только то, что на себе есть.

— Мама порой побира­лась даже. А я так: кому по­толок скоблить, кому огород обиходить за кусок хлеба да картошки котелок. Приюти­лись в холодной пристройке у добросердечных селян, — горько вздыхает труженица и замолкает надолго. Глаза слезами переполняются у рассказчицы.

Мама вскоре снова, уже безнадежно, слегла. Доку­менты заново выправлять пришлось уже 17-летней Саньке. В районном центре, в райсовете, и нашла Саньку похоронка на отца. 14 сен­тября 1944 года погиб отец. Всего восемь дней и про­воевал-то. А шел уже конец октября. Документы в рай­совете восстановить помог­ли добрые люди. И метрики выправили на детей, и похо­ронку на отца вручили.

— Тогда меня и в колхоз взяли, а то ведь никак не устроиться было. Дали даже и жилье, и лошадь для пере­возки пожитков со старого места. Перину постельную и койку железную мама сразу сумела обменять на семена картошки да ржи. Кое-что и посеяли у себя на огородике. После уж мама не встава­ла с полутеплой печи. Так и жила, не слезая с печки. Я ее там и мыла, и обихаживала, как могла. Спали мы на де­рюжках да на соломе. Одежи сменной не было. Правда, положена была компенсация за погибшего кормильца от государства, и та пришла не сразу, месяца через два. Да еще выдали в сельсовете мне телогрейку, а брату — паль­тишко. Пришлось и эту одеж­ку на продукты обменять, — труженица вдруг улыбнулась своей шутке, – форс при го­лоде не в радость.

Горечь утрат

Вернулась из райцентра Александра, похоронку при­везла. И тут мама:

— Вези, вези в больницу, плохо мне.

У самой уж и слез не осталось. Задеревенела как-то вся. Не разговари­вала. Губы только шепта­ли: «Шура, в больницу мне надо, может, поживу еще. Ты Вову-то не бросай. Связь с ним держи, где бы ни был, ладно, доча?»

— Да, мама, конечно, куда мы друг без друга, — под­носила дочь ложечку с по­хлебкой, — ты хоть проглоти чего…

Жидкая похлебка выли­валась из обессиленных губ больной. Только одно твер­дила: «Больница, больница нужна».

С попутной повозкой уда­лось больную доставить до врачей.

— Сегодня я ее увезла, а на завтра звонят в сельсовет: заберите такую-то, умерла она. Снег уже по колено. Как забрать тело? Одна из сосе­док за то, чтобы помогли ей кизяк сделать, согласилась труп довезти для похорон в своей деревне, а не на боль­ничном общем кладбище.

— Одно условие — не реви, а то не повезу, – такой дого­вор был с хозяйкой лошади.— Маму выдали в морге совсем голую, — из невидящих меня глаз женщины снова катятся слезы горечи воспоминаний. — Что делать? Завернули тело в дерюжку, положили в сани. Я держусь, как могу, а хозяйка повозки сама ревет в голос. Тоже, наверное, ужас весь это переживает.

Хоронили маму в том, что родня и соседи принес­ли. Рубашку порвали, платок сделали на голову, сарафан чей-то на саван приспособи­ли. Могилу в мерзлоте сами выдолбили. Бабы деревен­ские и похоронили.

Военные сироты

Мама Саньки перед смер­тью, как уже говорилось, на­ставляла не бросать брата и не терять его: «Я умру, доча, так ты сразу вербуйся на тор­форазработки, в Свердлов­скую область. Это далеко, но туда работников берут, там и паспорт дают. Вову в детдом отдай, иначе не выжить вам. Ну, живите, а мне, видимо, пора уж». С тем и ушла.

— Прошел месяц, и пое­хали мы с вербовочной пу­тевкой в далекое-далеко. На работу меня сразу взяли. Пришла пора с братиком в детдоме расставаться. Это ему уже седьмой годик шел, мне 17 лет, почитай. Про­щаться надо… — И опять долго молчит женщина. Сглатывает слезы, теребит одеялко свое. Жду молча и терпеливо. Она меня почти совсем не видит. Собираюсь выключить уже диктофон. Устала бабушка. Но, видимо, она чувствует мое присут­ствие, вдруг как сама с собой произносит: «Няня, роднуля моя, только не бросай! — ре­вет в голос брат — Пусть в голоде, в холоде, но вместе! Не бросай, меня здесь!».

Это сколько надо силы воли и понимания того, что так только можно им вы­жить, чтобы потом обещать вернуться, а сейчас взять и убежать, чтобы не слышать этих возгласов последнего родного тебе маленького че­ловечка?

Через какое-то недолгое время, уже будучи работни­цей кирпичного завода, по­сетила она этот детдом.

— Ваш братишка несколь­ко раз бежал, но отыскивали, возвращали, — жаловались воспитатели. — Очень уж беспокойный, всё к сестре рвется.

И снова жалобно, взахлеб, скороговорит Вовка: «Айда вместе, няня моя, милая, не оставляй меня здесь, сам себя кормить буду! Картош­ку варить, стирать, все сам буду!».

Рвется сердце Саши, сле­зы душат. Забрала бы, да куда там — сама в бараке жи­вет, и работа такая, что до­браться бы до койки, упасть и до следующей смены, как умереть, выспаться.

Окончание войны особых перемен в жизнь и быт Саши и ее братика не принес. Вовка в 1947 уже в школу пошел, да и кормилица взрослела. По­ручили ей выпас колхозного скота. — В то время волков развелось столько, что беда прямо, – рассказывает па­стушка. – А за потраву спра­шивали строго. Потому и от­казывались все от выпаса-то. И у меня случай был такой. Я уже отару овец к ферме под­гоняла, когда волки одну от­били, и как в книжке – один, самый здоровый, ярку на спину себе вскинул и в кусты бежит. А другие рядом бегут, как охрана будто. Оглядыва­ются, скалятся. Того и гяди — саму порвут. Я так испуга­лась — вот же они, рядом со­всем, что окаменела вся. Ни крикнуть, ни шевельнуться. Хорошо, что это на глазах у завфермой всё случилось. Иначе за потраву такую и не рассчитаться бы. Недосчита­лись бы овечки — и доказы­вай, что сама ее не зарезала.

К зиме, когда скот в стой­лах уже, спокойней и легче стало. Саша скотничала, тя­желенные фляги с молоком таскала. Доярки, бывало, украдкой бутылку молока сунут под телогрейку девуш­ке: отнеси, мол, братишке. Дровами стали снабжать в колхозе. Теплее стало в си­ротской избушке.

— Вот признаюсь вам в грехе своем давнем, — вро­де стыдится до сих пор тру­женица. — Бывало, что и сама где попью молочка-то. Товарки стали замечать и радоваться: «Гляди-ко, Саша наша как огладилась, зарумянилась даже». А то все синяя ходила, ветром сносило.

Его величество паспорт

И все же мамин предсмертный наказ — все­ми правдами и неправдами заиметь паспорт и улизнуть из колхоза на «волю», не шел из головы. По весне началась вербовка на торфоразработ­ки. Окрепла девушка, силу почувствовала в себе. Да со­вершеннолетняя уже. Только вот Вовку-то куда? Только в приют. Это уж позже, в 50-х, забрала его, выучила да на ноги встать помогла.

В Свердловской области отработала сезон. Тут и па­спорт удалось выправить. Настоящий! Зеленая эта книжечка с гербом вызыва­ла волны горячего восторга в душе. Воля!

Тогда уже и в Башкирии нефтяники и газовики раз­вивались. Рабочих рук не хватало везде. Многие то­варки-землячки Александры с радостью стали возвра­щаться домой. А ей не хоте­лось. Слишком много горя там пережилось. Устроилась на кирпичный заводик. Ра­боты не боялась. За все са­мое тяжелое бралась охотно. Была съемщицей. Это уже обожженный, дышащий не­выносимым жаром кирпич из печей вынимали.

Потом — путеукладчи­цей работала. Тянули тог­да вторую ветку на дороге Асбест — Богданович. Жили в вагончиках. Вся бригада – одни женщины. Тяжеловато, зато можно было бесплатно доехать до детдома, где жил братишка.

— Уже потом, когда и сына надо было учить, стали мы жить оседло, в рабочем поселке Верхнее Дуброво. Косулинский завод абразив­ного инструмента тогда раз­вивался. Осваивались новые производственные линии. Завод в войну только на­чал работать по абразивам. Раньше там известку жгли, — лицо рассказчицы ожив­ляется улыбкой. – Молодежи было много. Весело жили и дружно. Правда, вредность была, но и зарплата подходя­щая. Народ стал прибывать все больше образованный, ученый, а у меня грамоты-то четыре класса с горем попо­лам. Все образование – поля да скотные фермы. Однако и людей ценили за труд, а не за дипломы да аттеста­ты. И моя фотография не раз была на Доске почета завода. Руководство было хорошее. Сам директор из цехов не вылазил.

Завод тогда относился к машиностроительному ве­домству.

Там и работала, пока по­зволяло здоровье, Алексан­дра Андреевна. Квартирку получила. Сын Владимир в Качканаре уже обустроил­ся. Когда мать прибаливать стала все чаще, перевез ее к себе. Здесь и живет уже око­ло 13 лет.

— Сколько пришлось вся­кого пережить, сколько по­трудиться, ой, никому не по­желаю, — усталая от долгого разговора, вздыхает Алек­сандра Андреевна. — Вот Бог дал выносливости да здоро­вья, с тем и живу. Все мои подружки ушли уже, только воспоминания и остались.

Достойно гордости нашей и благодарности им

Сколько невзгод, сколько горя пережили эти женщи­ны! А покоит душу Алексан­дры Андреевны то, что не зря она выдержала это все. Сын в почете, о невестке аж в газете писали в свое время, как о передовой бригадирше строителей.

Вся жизнь ее — в труде тяжелейшем. В ту войну на таких вот женских плечах лежало все продовольствен­ное снабжение многомилли­онной армии. Да и страны в целом. Хлеб тогда горькова­тым был от слез и пота.

И все-таки она смеется!

91-й год женщине на се­годняшний день.

— А давайте фотографии с вами посмотрим, — опро­метчиво говорю, не подумав.

Посмотреть моя собесед­ница не может. Не видит. Глаза слабые. Но когда ей объясняют, что там изобра­жено, все помнит четко.

— Ой, это где я с рюмкой? Так это когда было-то? Это мы День Победы, в 60-х от­мечали.

Правительство не отмеча­ло, а мы отмечали. А в 45-м для меня Победа и не запом­нилась особо. Столько горя свалилось, столько забот. Да и не одна я такая была. Прав­ду поют — со слезами, с ре­вом вдовьим, материнским и сиротским этот праздник отмечен. — И вдруг засвети­лось ее лицо, ожило, засмея­лись даже глаза.

— Муж мой был фронто­вик. «Ранен, контужен, ни­кому не нужен» — так мы их подначивали иногда, таких ухажеров. Он награжден был медалями «За Прагу», «За Будапешт», и еще ор­ден Красной Звезды был на сером пиджачке. Он и на гражданке боевой такой был, шустрый, сухощавый, не очень высокого роста, но жилистый и смелый. И на слово остер. А я спокойной была, рассудительной. Вот и сошлись — огонь да лед.

Судя по фотографии 19-летней Александры, кра­савицей она и смотрелась, актриса прямо сказать.

— Он, когда ухаживал, ко мне никого не подпускал. Чуть чего – в драку. Кон­тузия еще психованности добавляла. Ну, и я закалки такой, что не уступала. Он, бывало, развоюется-разде­рется, и только я успокаи­вать его одна и могла, — эти воспоминания как-то вновь красят лицо Александры. — Знаешь, я ведь не только рослая да сильная была, под два метра ростом, я и петь, и плясать, и слово не в карма­не держала. Заводила та еще выросла!