Прокляты и убиты

Последний роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» я читал на больничной койке в ожидании операции на ноге — мне должны были срастить почти полностью перерезанный большеберцовый нерв, из-за чего ступня потеряла чувствительность и при этом нестерпимо ныла.

В палате было еще три койки, занятые бедолагами похуже меня:  двое с болтами в позвоночнике — им запрещалось сидеть, а лежать можно было только на животе, третий со вскрытой накануне черепушкой. Такие же бедолаги, опутанные бинтами, слонялись по коридорам — кто спасаясь от боли, а кто в ожидании жрачки, пустой и безвкусной.

Ночь заполнялась храпом и стонами.

В окружении бинтов и болей читать об астафьевской войне было не то чтобы жутко — весь этот скорее госпитальный антураж как бы вдавливал меня вовнутрь романа, я видел все с какой-то кинематографической отчетливостью, как будто смотрел сериал, отягощенный стереоэффектами. И вся эта великолепная проза была пропитана болью, недоумением, безысходностью, взрывами геройства, подлостью, кровавой работой и смертями, смертями…

Я отчетливо помню, как в какой-то момент, кажется, это была первая переправа, у меня  перед глазами встал человек из далекого прошлого, из моего детства. Этот человек вызывал у меня страх, перемешанный с любопытством. Был он высокий и худой, работал фотографом в районном комбинате бытового обслуживания и известен был тем, что никогда не ходил на выборы. Последнее обстоятельство особенно выбивало его из всех окружающих, поскольку участие  в выборах было тогда всеобщим делом или, скорее, нормой. А он, этот тощий фотограф, значит, был ненормальный.  И это пугало.

Но детское любопытство было сильнее. Я помню, как пытал отца за этого человека, но отец отмалчивался, хотя конечно же знал его историю. А история оказалась довольно простой. Если в двух словах, то дело было так: наши войска форсировали Днепр. Тем, кто в числе первых вступит на правый берег, было обещано звание Героя. Наш районный фотограф оказался в этом числе. И был представлен к высшей награде. Но не успели бумаги уйти наверх, как случился скандал — без пяти минут Герой ударил штабного офицера. «За дело ударил», — как сказал потом отец. Не уверен точно, но, кажется, была потом еще и штрафная рота. И обида на власть, которая, как считал он, поступила с ним несправедливо и подло. Сам он об этом никому не рассказывал, тихо выражал свой протест неучастием и, помнится, сильно пил.

Я тогда не совсем понимал его обиды. Я не понимал, что человек был в аду и ад войны не отпустил его.

У Астафьева тоже ад. Ад переправы, ад крошечного плацдарма на правом берегу, где никто не должен был выжить.  Что-то похожее было у Юрия Бондарева в «Батальоны просят огня», но у него на плацдарме были люди-герои, которым хотелось подражать, а у Астафьева просто люди в аду, для которых смерть была избавлением от земных мук. И  для выживших вспоминания о нем только продлевали эти муки.

У нас в школе было три  фронтовика: учитель физики без ног, учитель физики без правой руки, и учитель истории с рукой покалеченной.  Историк на войне был комбатом — старлей на майорской  должности. Никто  них о войне не рассказывал. Никогда.

Они не хотели вспоминать о войне. Популярно с использованием матерных слов объяснил мне это Герой Советского Союза из села Тойкино Большесосновского района Пермской области, к которому я, зеленый газетчик, приехал делать зарисовку к очередному дню Победы. Я не помню его фамилию, помню только, что он был то ли скотником, то ли плотником в совхозе. Я все допытывался, за что он получил Героя. А он все отмалчивался или отделывался малозначимыми репликами. Но я допек его.

—  За трусость, — выругавшись сказал он.

— Как это? — опешил я.

— А вот так, — и рассказал, что был он наводчиком противотанковой пушки, что шли танки, что их батарею всю разбомбило, что осталась одна пушка и он один у этой пушки. Бежать было страшно, впереди танки, сзади неизвестно что.  Спрятался за пушку, потом, чтобы унять страх, стал из нее палить. И несколько танков подбил.

— И вообще, отстань от меня, больше ничего не скажу. Не хочу!

Так я и не написал о нем. Я же не мог написать, что Герой Советского Союза струсил в бою.  А он не струсил, он просто был в аду, о котором не хотел помнить. Вспомнил Виктор Астафьев — это о нем написал он свой последний роман, о нем,  и о районном фотографе, так и не ставшим Героем. И еще о сотнях и сотнях тысяч других, проклятых и убитых. Самый антивоенный роман из всех, что мне приходилось читать.