Нина Литвиненко вспоминает о войне
Накануне юбилея города журналистская судьба свела меня с Ниной Фёдоровной Литвиненко, первым комендантом палаточного города. Мы беседовали с Ниной Фёдоровной очень долго. Ей 93 года, но события прошедших лет четко отпечатались в её памяти: она помнит имена, фамилии, даты. И рассказывает так, как будто это было только вчера.
До армии я работала на Ису, в горисполкоме. 10 марта 1943 года, утром, я пришла на работу. Накануне вижу во сне, что набрала большое ведро черной смородины. Думаю, что-то не к добру черные ягоды снятся. И говорю Варваре Яковлевне, нашему бухгалтеру:
— Наверно, что-то с отчетом не так, я видела сон нехороший.
Она говорит: нет, с отчетом все нормально. Утром же мне позвонили и сказали, чтобы я пришла за повесткой в военкомат.
В 10 утра повестку мне вручили, а в 9 вечера уже «кукушка» повезла нас в Свердловск: нас шесть девушек сразу с Иса уходило. Хотя бы одну ночь дали, чтобы нам, девушкам, собраться.
Батя мой в этот день ходил по магазину, женщина одна увидела его и говорит:
— Ты что, Фёдор Сергеевич, ходишь? Вашу Нину в армию забирают.
Я пришла домой и начала собираться. А мама мыла бутылки и на баню бросала, чтобы они не мешали: за бутылки стеклянные тогда давали мыло.
— Мама, дай мне новое белье, чулки и белые валеночки.
— Так это ведь только по праздникам надо носить.
— Мама, я ведь в армию иду.
Мы с братом были погодки, он с 25-го года, я – с 24-го. Родители ему готовили мешок с сухарями, а пришлось забирать мне. Папка учил меня, как завязывать этот мешок. А я так плакала, так плакала!
И вечером увезла меня «кукушка».
Приехали мы в Свердловск, на улицу Вайнера, в школу имени Пушкина. А 27 марта нас уже отправили на фронт.
О медсестрах никто не думал
Приехали мы в село Манаенки Тульской области. Дали нам свинарник, мы должны были вымыть его под госпиталь. Как угодно, так и делайте. Хорошо, что недалеко было небольшое озерцо. А мы приехали практически без всего, только одна юбка и гимнастерка – смены не было. Потом дали нам серые халаты. Так мы гимнастерки выстираем и в этих халатах ждём, пока они высохнут. Вот такая была смена белья. Мы отощали там все. Никто о нас, медсестрах, не думал тогда.
А потом на нас вошь напала. Мы в баню сходим, утюг с углями с кухни принесём, прогладим. Вроде ничего. А на утро опять чесаться начинаем.
5 июня уже наступление. И вот этот вымытый нами под госпиталь свинарник начал принимать первых раненых. Мы сшили 70 простыней и отделили ими операционную и перевязочную.
Так вот начала я войну на 1-ом Белорусском фронте, 61-ая армия, полевой госпиталь 5141, полевая почта 03091. Так и закончила войну в этом госпитале.
На фронт везут снаряды, с фронта раненых. Наш госпиталь принимал только тех, кто был ранен в грудь, живот, руки и ноги. А тут привезли тех, кто был ранен в челюсть. Отправили меня с этими ранеными в другой госпиталь. Им уже выдали зимнее обмундирование. А у нас рубаха простая, гимнастерка и юбочка. Но меня спасали теплые штаны. На Ису жили эвакуированные из Ленинграда. И мама у них на молоко выменяла зеленые теплые гетры. Девчата все мне завидовали.
У меня до сих пор хранится солдатская книжка. Так вот в ней записано, что за три года войны я получила только две пары чулок и штаны белого цвета до колена. Никакой заботы о нас не было, никакой! Когда Белоруссию освобождали, так мы вообще босиком ходили, потому что в сапогах жарко, а другой обуви не было. Ну хоть какие-нибудь тапочки нам выдали бы.
Зимой, когда я опять отвозила раненых, я очень простыла, у меня во рту образовался большущий нарыв. Думали даже, что не выживу. И вот я привезла раненых, сползла с машины и стоять не могу. Идёт украинка с ведрами, увидела меня, поставила ведра:
— Ой, доню, доню! Пойдем в мою хату, я тебя отогрею!
И она меня выходила.
Открытку храню всю жизнь
Привезли к нам раненых, триста с лишним человек. У одного ранение ступни. Я хотела помочь ему, а он говорит:
— Не прикасайся ко мне своими руками!
И вот я день с ними дежурю, второй, третий. На четвертый день приходит санитар и говорит, что тот, с перебитыми ступнями, просит меня подойти.
Я пошла. Он говорит:
— Сестра, прости меня, пожалуйста, за то, что я так сказал.
И вот написали мне с другом такую открытку и просили хранить. И я храню. Майстренко звали его.
Когда папа в армию меня отправлял, март был, снежок шел. Мы стояли напротив ресторана. Папка мой говорит:
— Дочь, я тебя одно только прошу: не кури, я очень этого не люблю.
И вот когда я приехала из армии и первую ночь ночевала дома, он говорит:
— Ну, солдат, если курить хочешь, так вставай, а нет, так лежи.
Тогда были муфты модные. Теперь нет таких. Папка звал их баяном. Он и говорит маме: «Ты баян-то проверь у нее». Она ему: «Тебе надо, ты и проверяй. А я знаю, что она не курит».
У нас никто не закурил из девчонок, только Наташа Кузнецова во втором отделении. Но ей уже было 27 лет, видимо, она многое пережила.
«Эти б… наших мужиков отбивали»
Из качканарских ветеранов до Берлина только я дошла. Медаль у меня за взятие Берлина. Первые девчата уехали из Берлина в июне. Я осталась долечивать наших раненых. Было во мне тогда 42 кило веса. Всё это пережить надо было!
Нас отправили из Берлина в вагоне вместе с нашими госпитальными шоферами, половина вагона – демобилизованные солдаты.
По дороге солдаты напьются, матерятся, кричат, что мы б…, всё самое плохое на нас навесят. Вот так нас отправили с армии. Особенно один нас обзывал, ругался. Нас спасли наши шофера, охраняли.
Один из Свердловска нас особенно материл. Приехал домой, а там жена с другим уже живет. Он вернулся к нам и говорит:
— Девчата, простите меня. Давайте я любую из вас замуж возьму. Я ж приехал, а она с другим. Не оставляйте меня.
— Нет, дорогой, мы от тебя в дороге всего понаслышались. Нет, родненький, мы сыты тобой.
На одной станции мы вышли купить картошки и слышим:
— Вот ведь б…-то, наших-то мужиков отбивали.
Один железнодорожник подошёл и говорит:
— Что вы болтаете! Не видите, они тоже чьи-то дочери, сестры, матери их ждут. Они же не виноваты, что война. Что вы болтаете! Девчата, не берите у них картошку. Через полтора километра будет станция, там и купите.
Вот так было. А было и такое. Приходит дочь с армии, а в семье еще младшая дочь есть. И мать чемоданчик готовит и говорит:
— Вот тебе чемоданчик и поезжай куда хочешь. Ведь ты четыре года была с мужиками. И из-за тебя вторую сестру никто замуж не возьмет.
А разве мы виноваты, что война!
Даже на Ису у нас такое было. Приехал в отпуск Вася Лодыгин, морской офицер. Мы с ним в школе вместе учились. Ну форма, знаете, всё такое красивое, и сам красавец. Увидел меня:
— Нин, это ты такая стала? Пошли танцевать.
И говорит мне:
— У меня ведь есть документ, что я могу привезти жену с собой.
— Ну так, — говорю, — на Ису полно девчонок, выбирай.
Там уже матери кто-то сказал, что он танцевал с военной. Смотрю, на другой день мама пришла в клуб, сидит, смотрит. Подозвала его и говорит: «Ты уже не берися с нею танцевать, она военная. Нашто она тебе такая?»
Он подходит ко мне, опять на танец приглашает, я говорю:
— Иди, спроси у своей мамы, можно ли тебе со мной танцевать.
И отказалась. Да он и не нравился мне.
Брат на фронте не был, но всегда говорил: «Если кто-нибудь назовет мою сестру фронтовой б…, я в разрезе утоплю».
Наши офицеры тоже были не правы, когда вели себя так с девушками, особенно с теми, кто из деревни.
Нас с одной улицы трое ушло. И двое приехали с детьми. Одна воевала в ленинградских болотах, по пояс в воде. Родила дома мальчика. Говорит, что согрешила с молодым парнем. И в 21 год родила. Там мать известью ребенка опоила. Так стыдно было матери! Потом она вышла замуж, детей не было. Потому что она вся простывшая была в этих болотах. И умерла она рано. Это всё надо было пережить.
До сих пор называю их родненькими
Многих солдатиков раненых помню. Один зовёт меня:
— Сестра, я умираю, а меня девушка ни разу не целовала, поцелуй ты меня. Возьмешь и поцелуешь его в щеку. Думаешь: ведь человек умирает, а его девушка не целовала, ну и поцелуешь. Это так трудно!
Или вот такой был случай. Коля-раненый был. Повязку снимешь, и видно, как легкие у него работают. Четыре сестры у него, он вырос с девчатами. Я его начну кормить, он говорит:
— Нина, я тебе из крепдешина платье сошью. Вот поправлюсь только.
— Ну, конечно, Коля.
— Ты какой любишь цвет? — спрашивает.
— Я, — говорю, — люблю голубой.
Раненые смеются: опять Коля сестре платье шьет. А он мне:
— Они ведь ничего не понимают в материалах, а я всё знаю. Если лифчик скроить надо, я скрою. Я все материалы знаю.
Умер он. Платье так и не сшил.
Другой просит:
— Сестра, а может, у тебя где-нибудь есть маленький окурочек. Мне бы только маленький.
— Да, родненький, не курю. Понимаешь, не курю.
— Да как так: сестра не курит на фронте?
— Да так, родненький.
Дадут табачные листья и книжечки из курительной бумаги. Вот и растираешь листья каждому и делаешь сигаретки.
Вот уж сколько лет назад война закончилась, а я их до сих пор только родненькими их называю.
Девчата-медсестры были хорошие. Не было криков, тем более драк. Дружные были, одинаково одеты, одинаково едим. Так что делить-то нам?
У нас хороший поляк был, хирург, делал операции чисто. Ещё один хирург был Сундуковский, невысокого роста. Когда операции делал, вставал на небольшую скамеечку, специально с собой её возил.
Он мне говорит:
— Голос есть, поешь? Мне вот надо, чтобы ты такую песню пела. Выучи, чтобы я слушал, когда операции буду делать.
Я куплю тебе фунтик мыла,
Хочешь — мойся, а хочешь –
торгуй.
Для того, чтобы крепче
любила,
Поцелуй, поцелуй, поцелуй!
Так поцелуй же меня,
Перепетуя,
Я тебя так безумно люблю,
Для тебя, чем угодно рискуя,
Спекульну, спекульну,
спекульну!
У каждого хирурга были свои прихоти. Другие просили, чтобы свистели. А Сигизмунд Иванович любил, чтобы во время операции ничего не стукнуло, не брякнуло. Ох, он хороший хирург был!
Когда пришли в Германию, столько мяса увидели, свинины! У нас повар был дядя Федя.
— Дядя Федя, — говорю, — давай мяса накрутим. Я хоть пельмешек сделаю немного.
Сделали 80 штук. Пришли офицеры на обед.
— Откуда это? — спрашивает полковник.
— Вот, Нина сделала.
— Плашкина, спасибо тебе, я так давно ничего такого домашнего не ел.
Нам есть чему поучиться у немцев
Запомнились мне немки. Такие чистоплотные, аккуратные. Придет в театр, в антракте достает из сумочки вязание. И вяжут, вяжут. В огороде деревянные колодочки надевает, которые у дверей стоят, и пошла по меже. Бельё всё у них стопочками лежит. А заштопано всё так аккуратно-аккуратно.
Рядом с госпиталем было домашнее кафе. Мужчины пьют пиво на белых скатертях, нигде ни мусоринки, ни пятнышка. Под стаканы ставят кружочки.
Дети из школы идут тихонько по тротуару, все за ручки держатся.
В некоторых кухнях по 12 полотенец висит. Немцы заключали с нами договоры на стирку, ремонт белья. Обедали с нами. Хлеб дадут, они его домой отнесут, подсушат и приносят на следующий день. Хлеб ели только подсушенный.
До обеда женщины на каблучках не ходят, только брюках. Во второй половине дня надевают платья, туфельки.
В Германии я делала химическую завивку, так эта завивка держалась у меня два года. Немки перед завивкой неделю ходили к парикмахеру, он им волосы готовил, мазал чем-то, чтобы волос сохранить.
Многому можно у этих людей поучиться, например, аккуратности, экономности.
***
У меня в Серове 11 июня год назад подружка умерла фронтовая. 73 года мы дружили.
Тяжелое это время было, трудное. И не дай бог пережить его кому-нибудь снова!
Даже в Качканаре берешь в поликлинике талон без очереди и слышишь, женщины говорят: «Когда это уже кончится!». А мы виноваты, что ли, что утром пришли на работу, а вечером нас увезли на фронт?