Всю жизнь Пелагея Кузьменкова работала на благо страны, а теперь женщина просит простого человеческого участия.

Пелагея Захаровна Кузьменкова пришла в редакцию со слеза­ми на глазах:

— Нужно что-то де­лать с поли­клиникой в Качканаре, — сказала маленькая старушка, опираясь на палочку, — ведь невозможно к врачу попасть.

Пелагее Захаровне 94 года, но она впол­не себе ещё самосто­ятельная женщина. Живёт одна, внуки только навещают её и помогают по хозяй­ству.

Летом женщина упа­ла, и позвоночник стал сильно болеть.

Не пустили даже в кабинет

— В июне я упала, и меня «Скорая» отвезла в стацио­нар, — вздыхает женщина и начинает свой рассказ. — В стационаре меня хорошо приняли, спасибо им. Я ле­жать не могла даже, боли были сильные. 13 июня меня выписали, но боли страшен­ные остались. Я решила схо­дить на приём в поликлини­ку. По интернету талон взять не могу, пришла в седьмом часу к поликлинике, стояла на улице, но уже не первая, потому что за талонами оче­редь занимают с шести утра и раньше. Талон взяла и по­пала на приём к терапевту.

Терапевт меня даже не посмотрела, я просидела в кабинете на кушетке, а она переписала лечение с бу­мажки, которую мне дали в стационаре. Выписала мне порошки и уколы. Всё это я сделала, но мне это не помогло. Тогда я решила пойти к другому терапевту, к которому ходила, когда жила в 4 микрорайоне. Та­лон к ней я взять не смогла, поэтому решила идти без талона. Но медсестра вы­шла из кабинета и сказала, что примет только тех, кто с талонами.

Тогда я поковыляла в регистратуру, спрашиваю: что мне делать, как по­пасть на приём? Женщина повела меня обратно к это­му кабинету, сама зашла, потом вышла и сказала, что меня примут. Я стала ждать. Из кабинета вышла медсестра, дала мне на­правление в процедурный сделать обезболивающий укол. Даже не посмотрела, в кабинет не впустила, не спросила ничего. А может, мне нельзя этот укол?! Еще добавила: мол, не ходите одна, только с сопровожда­ющим, мол, что с вами раз­говаривать. Видимо, уже за ненормальную меня по­считала.

На другой день Кузьмен­кова на такси поехала уже в медсанчасть ГОКа.

— Вот там действительно врачи, — рассказывает пен­сионерка. — Там не смотрят на года, обязательно примут и даже по кабинетам пово­дят. Вот действительно вра­чи! И всегда там были хоро­шие врачи.

Пелагея Захаровна тяжело вздохнула, поправила плато­чек и добавила:

— Вот так, дожила до 94 лет, работала всю жизнь, под немцем была на брянщине — и не заслужила простого внимания! Конечно, зачем мы им, старые, какая теперь от нас польза?

Пелагея Захаровна начала вспоминать свою жизнь. Она сказала, что от воспомина­ний о тех годах у нее по телу бегут мурашки. Признаться, не только у нее, но и у меня мурашки побежали от её рассказа.

Мы считались кулаками

Семья Пелагеи жила в селе Быки под городом Севск Брянской области. Отец умер рано, в 37 лет. А маму с детьми хотели выслать как кулачку. Кулаком отца по­считали лишь потому, что у него была лошадь, сбруя, и он просто работал, пахал свою же землю.

— Село наше сначала на­зывалось Быки, — рассказы­вает Кузьменкова, а потом его переименовали в Перво­майское. — Село было очень большое. К нам все соседние посёлки приходили на демон­страцию. В церкви кино зву­ковое показывали, тоже вся округа приходила смотреть.

Когда началась война, Пе­лагее шёл 16-й год.

Утром нас должны были расстрелять

— Всю войну я пережила, от первого до последнего дня. Немец к нам своим хо­дом пришел, без всякого боя. А наши стояли через реку, на том берегу.

Немцы говорили: «Немец­кий солдат не собака один спать, папинку (от ред. — панночку) надо обязательно». Вот мы, молодые девчонки, и прятались всё время. День на работе, а ночевали в той хате, где немца нет.

Наше село немец взял в августе, мы тогда рожь жали. Немец весь хлеб тут же заби­рал. А полицаи, изменники Родины, показывали нем­цам, на каких полях у нас в колхозе хлеб растёт. Поэ­тому, когда нашу милицию переименовали в полицию, мне это очень не понрави­лось. Ведь полицаи — это предатели!

Работать мы ходили в ко­лонну по четыре человека, босые, раздетые. А немцы еще палками, палками нас подгоняли по спинам, по но­гам.

А еще к нам приезжал карательный отряд, мы их называли мадьяры. Так как наше село считалось парти­занским, потому что у нас партизаны скрывались, поэ­тому к нам и направляли ка­рательный отряд. Мадьяры выстраивались вдоль всей деревни шеренгой. А мы уже тогда с работы шли не до­мой, а бежали в лес ночевать.

Если не успеваешь в лес добежать, то идешь руки вверх. И вот у меня сейчас это перед глазами: даже дети маленькие у женщин на руках и то ручки свои вверх поднимали. А мадьяры уже всех обыскивали.

У меня молитв было до­полна, бабушки всегда про­сили молитвы писать на ли­сточках. И у меня молитвы были под одеждой. И они у меня при обыске выпали. Так вот и пришлось мне эти молитвы бросить.

Как-то немцы опять нача­ли обыски, и мы не успели в погреб залезть. Нас с мамой и старшей сестрой схватили и под арест. Мама на колен­ки встала перед ним, защи­щая нас, просила помило­вать. Но немцы сказали, что утром нас расстреляют (они говорили не расстрел, а ка­пут). Закрыли нас в пустую хату до утра, часового при­ставили.

Мама как плакала всю ночь! До утра перед дверью стоял часовой. А под утро фронт тронулся — наши на­чали наступление. И немцы этого часового забрали, им нужны были солдаты. Мы с мамой и сестрой дверь от­крыли и выбежали. Так вот и живы остались.

За зерном ходили за 35 километров

— После войны работали с 12 дня до 8 утра, — про­должает свой рассказ о не­лёгкой жизни Пелагея Заха­ровна. — Отдыхали только четыре часа. Копали землю, боронили граблями. Поля осеменять надо было. Мы за зерном ходили за 35 кило­метров. Нужно было нести 16 килограммов, за это дава­ли трудодень. Меньше нель­зя было, а то трудодень не дадут. Куда повесить 16 ки­лограммов? Повесишь сза­ди куль и спереди куль — и идешь. Пустые в одну дорогу мы еще могли пройти, но об­ратно с такой тяжестью нам уже 35 километров было не преодолеть, тут уж нам при­ходилось ночевать в дороге. А что делать? Нужно было поднимать страну.

Приехала на Урал в 1948 году

— «Надо страну подни­мать» — эти слова я как буд­то сейчас слышу, — говорит Пелагея Захаровна. — И мы поднимали, поехали с брян­щины на Урал. Там ведь, до­ма-то, у нас всё сгорело.

До Нижнего Тагила она и еще много-много девушек и женщин добирались в те­плушке 19 суток.

В Тагиле поселили всех в барак: в одном углу заклю­ченные по 58-й статье, а в другом — девчонки. И разде­ляла их только занавеска.

В 1950 году пришел с фронта её будущий муж, раз­ведчик Василий Кузьменков, молодые люди поженились и начали вить своё гнёздышко.

На Качканар нас перевёз Кандель

— Муж мой был хорошим агломератчиком. И вот Ефим Кандель пригласил нас и еще несколько семей переехать в Качканар, работать в ком­бинате. И с той поры, с 1964 года, до недавнего времени я жила в 4 микрорайоне. И вот только недавно переехала в другую квартиру, — расска­зывает Кузьменкова. — Живу одна, в магазин хожу, убира­юсь, готовлю.

Всё пережила

— Под расстрелом была и жива осталась, а здесь даже в кабинет не пустили. И та­кое отношение разве мож­но? — опять сетует старушка. Обидно ей до слез, что не поговорили, не расспроси­ли о её болячках, не уделили чуть больше внимания, чем остальным. — Разве я вино­вата, что я столько живу на белом свете?

Я же очень хорошо старое всё помню, — продолжает Кузьменкова, — я же отлич­ницей до войны была. Меня даже сфотографировали в школе, только вот фотокар­точку сделать не успели: во­йна началась.

Фашисты, страх и лише­ния — многое пережила и перетерпела бабушка, и вот столкнулась с равнодушием и недоступностью современ­ной системы здравоохране­ния.