Ветеран труда, труженица тыла Валентина Белоусова родилась в Смоленской об­ласти, в небольшой дере­веньке Кузнецы в 1934 году. Можно только удивляться жизнестойкости этих людей, мужественно переживших страшные годы. Как мно­гие и многие её ровесники, она не имеет статуса «Дети войны».

Пять тетрадных листочков, исписанных убористым аккуратным почерком. Это воспоминания жительницы Качканара Валентины Александровны Белоусовой, урождённой Зязенковой.

Моя биография

Мне было семь с поло­виной лет, когда началась война, и когда отец уходил на войну. Я качала люльку с сестренкой, отец с мамой стояли посредине комнаты. Он перекрестился на иконы: «Как бы там и что ни слу­чилось, а в плен живым не сдамся. Стало быть, не жди­те» — вот последние его сло­ва. Больше мы его не видели. Моя мама была беременной, что от работы в колхозе не освобождало. Так что я, как старшая, была и за няньку, и за хозяйку. Братику Володе было 5 лет, сестренке — 2 го­дика.

В начале июля 41-го нас уже самолеты бомбили, а вскоре начались и артоб­стрелы. Нескончаемыми колоннами шли беженцы и отступающие разрозненные воинские подразделения. Их часто бомбили с возду­ха. Когда такая махина, как самолет, чуть не касается крыш, осыпая пулями все вокруг, холодный жуткий страх пробирает.

Иногда приходилось ви­деть и воздушные бои. Кру­гом черно тогда было от ко­поти и дыма пожаров. Мою восьмилетнюю подружку убило осколком. Прямо в де­ревне, посреди улицы.

С нашей стороны пуш­ки стреляли редко. Все это смертоносное железо летело над нами со свистом, ревом и стоном. И в одну, и в дру­гую сторону. За месяц как-то уже притерпелись к трупам, к смраду пороховой гари и разлагающихся останков. Тела убитых солдат не успе­вали хоронить. А бывало и такое, что и хоронить нечего — одни клочки мяса и кишок. Все это на наших глазах.

Во время ближних боев всех жителей из деревни вы­гоняли в заранее вырытые за околицами и в огородах зем­лянки и подвалы. А однажды пришлось срочно бежать в другую деревню. Бежит бе­ременная мама с ребенком на руках. Рядом мы с бра­тишкой. У меня в руке ка­кой-то узелок с собранными наспех вещичками и едой. Кругом стрельба и взрывы. Неделю жили за лесом, в ка­кой-то деревеньке. В одной избе с другими беженцами. Вот так почти месяц и жи­ли-бегали.

Жизнь в оккупации

Помнится, что первые немцы ворвались на мо­тоциклах с пулеметами. Много. В это время по до­роге еще гражданские и во­енные колонны шли. Люди с дороги — врассыпную. А немцы за ними гонялись на мотоциклах и расстрелива­ли. Особенно охотились за солдатиками. Они же почти без оружия были. Оборван­ные все, грязные. Мало кому до леса удалось добежать. Фронт откатился на восток, к Москве, на долгих два года.

Сначала самоуверенные были, высокие, здоровые та­кие и веселые. Такая гогочу­щая суетливо-хозяйственная орда. По дворам кинулись, живность мелкую — поросят, куриц стреляли.

Все наши соседи, да и мы все, собрались кучей в одном дворе. Вместе вроде как не так страшно. Даже мы, дети, понимали и чувствовали, что от этой банды ничего хорошего не жди. Что уж го­ворить о тревоге наших ро­дителей.

Немцы вскоре двину­лись дальше к фронту. При­шли финны. Эти не только остальную живность доби­рали, но и грабили по домам. Все, что понравится, заби­рали. Один, наглый такой, все в избе переворошил. За­брал папин добротный такой полушубок. Перед самой во­йной справили. А в кармане его хранились все наши до­кументы. Он не дал их выта­щить. Засмеялся только зло, оскалился и за ружье взялся. Испугались мы, заревели. Мама нас за печь, в закуток отвела. Пусть делают, что хо­тят, только бы не стреляли.

В деревне была организо­вана уездная комендатура, полицейский штаб. Обосно­вался тыловой комендант­ский гарнизон немцев. Око­ло десятка их поселилось и у нас. Спали — застлав весь пол соломой и брезентом, вповалку. Мама и мы юти­лись на крошечном пятач­ке у койки. Если надо было выйти на двор, осторожно перешагивали через фаши­стов. «Постояльцы» справ­ляли всякую нужду прямо у крыльца, загаживая двор. За столом — не стесняясь, пускали «газы». Мы для них как бы и не люди вовсе. Питались немцы хорошо. Всегда масло было на хлебе, шоколад. Иногда давали по кусочку и нам.

Главное – выжить

Наступала гиблая, дожд­ливая осень 1941-го. Забот много — чем питаться, чем отапливаться, во что одеть­ся. Это, видимо, и отвлекало жителей оккупированных территорий от ужасов по­вседневной жизни. А ужасов хватало.

— Немцы больше с парти­занами да окруженцами вое­вали, а вот местные полицаи и староста, выслуживаясь, показывали хозяевам свою преданность и верность, — говорит Валентина Алек­сандровна. — Зверствовали. Престарелый родственник наш как-то неосторожно плохо высказался о немцах. Это услышали молодые, не­призывного еще возраста полицаи. Была зима. Разде­ли старика догола и долго избивали прямо на улице, на глазах у всех. Потом при­стрелили. И долгое время не разрешали хоронить. Но и им от партизан тоже доста­валось. Их-то расстреливали на месте. Ни суда, ни след­ствия.

Как выдерживала психи­ка и у взрослых, и у детей? Наверное, помогали повсед­невные заботы о выжива­нии. Если думать только о смерти, не выдержать такого напряжения. Человек дол­жен что-то делать, как в нор­мальной жизни. И это приту­пляет гнетущее восприятие постоянной опасности.

У девятилетней Вали за­бот хватало. В доме уже чет­веро детей, после родов не очень здоровилось матери.

Из питания, в основном, подножный корм. Выручали мерзлая картошка, морква и немолотая рожь, собранные с выжженных полей. Немцы на такое не зарились. И глав­ное — сохранилась чудом в стайке, на задах огородов, корова. Кормили ее скудно, часто вениками да гнилой соломой, но какой-никакой удой получали. А это немало.

Освобождение

В августе 1943-го стала приближаться пушечная ка­нонада. В деревне засуети­лись немцы в черной эсэсов­ской форме. Их все больше и больше. И злее стали, нерв­нее. Полицаи словно совсем обезумели.

Опять беспрерывные бомбежки, вой снарядов над головой. Приходилось сель­чанам наблюдать и руко­пашный бой. Страшно и жут­ко видеть детскими глазами, как люди, теряя человече­ский облик, массово убивают друг друга.

Один офицер комендату­ры, увозя одну из молодых деревенских женщин, ро­дившую от него ребенка, на­грузил целую повозку добра. А женщина эта, по-соседски зная о корове Зязенковых, вывела её со двора и привя­зала к телеге. Мать кинулась к немцу, умоляя вернуть кормилицу. Тот спокойно направил на мать дуло авто­мата и передернул затвор. И ведь застрелил бы. Так и уве­ли коровку.

— Наши в деревне не останавливались, прошли ходом, — вспоминает Вален­тина Александровна. — Один из предателей, собирая для угона в Германию молодежь, как-то задержался и попал в руки партизанам. Его тут же подвесили вверх ногами.

Сейчас она рассказыва­ет об этом спокойно. Только временами на глазах появ­ляются слезы, да вздыхает горько.

Малолетние труженики тыла

Иногда ей, 86-летней жен­щине, приходится слышать, что-де какая она труженица тыла? Что можно было де­лать в таком возрасте в кол­хозе? Очень это задевает.

— И радостно, и горько было, когда немцев прогна­ли. Радостно от того, что не стало смертельной опасно­сти и насилия. А горько… — Валентина Александровна замолкла, потом продолжи­ла: — Отец пропал без ве­сти. Помимо переживаний за его судьбу добавлялось то, что никакой помощи от государства мы не получим. Как миллионы и миллионы таких семей. В январе 44-го заболела тифом мама. Две недели не вставала. А меди­цины-то никакой, нищета и разруха кругом. Так и умерла тихонько, словно не хотела нас расстраивать своим ухо­дом. Осиротели мы совсем. Сердце сжималось, глядя на младших сестренок: 3 годи­ка, 5 лет сестренкам, и 7 бра­ту. Мне почти 10.

Колхоз помогал детям, чем можно. Самой большой радостью было, когда мешо­чек ржи им выдали. На сан­ках отвезла Валя зерно на мельницу, и из черной муки этой настряпали пирогов с ягодой. Небывалый празд­ник.

Учеба в школе закончи­лась в том тяжком году в апреле.

— Все мы работали на колхозных полях. Я погон­щицей была. Быками управ­ляла. Женщины да пацаны, кто постарше, — за плугом. И так целый день. Домой прибежишь вечером — и за хозяйство. И так все «кани­кулы»: прополка, сенокос, уборка овощей, льна и хлеба — нигде без нас не обходи­лось. В школу только в ок­тябре отпустили. Трудодни скудные были. Весь урожай уходил государству. Нам — что осталось, да с огорода своего чего соберем.

А еще в обязанности жи­телей входило собирать по полям и лесам и захорани­вать в воронках от бомб мно­гочисленные разложившиеся трупы. Занимались этим и дети.

Голодали, конечно, обно­сились. Да многие так жили. Те, кто на войну ушел в пер­вый год, все и полегли. Редко кто возвращался увечным да израненным.

Отец, Александр Зязен­ков, как потом выяснилось по немецким документам, 22 июля 1941 года раненым попал в плен, и через месяц умер от ран в концлагере на территории Силезии.

Взросление

В конце войны доверили Валюше работу почтальона. В сельсовете после школы получала газеты, письма и по трем деревням ближай­шим разносила. Бывало, что и похоронки приносила. Вместе с получателями и ре­вела. В любую погоду ходила. Мокла и мерзла. Платили по 30 рублей в месяц. Не зажируешь, но всё помощь. Сахар в доме стал появляться.

— Девочек моих в раз­ные детдома увезли, когда я в школе была. Очень пере­живали мы с братом. Такой удар был для нас! Может, и к лучшему, что забрали их. Могли ведь и не выжить. Потом нашли их, связь вос­становилась. Брат Володя вскоре бросил школу, стал работать помощником тракториста. Тяга к технике была, а к учебе не очень, — смеется Валентина Алексан­дровна. — Да и нам полегче стало. Одежонку справили. А я после семилетки дальше учиться хотела.

В Свердловске нашелся папин старший брат. Списа­лись. Поехала. Работала на обувной фабрике. 10 клас­сов вечерки закончила, кур­сы бухгалтеров, в техникум вечерний поступила. Но по специальности работать не пришлось. Вышла замуж за выпускника горного фа­культета. Распределили в геологическую партию в Ка­захстан. Потом — Качканар. Умер муж, разъехались дети. Сына назвала в честь брата, Володей. Признана была, хотя и не сразу, труженицей тыла. Юбилейными побед­ными наградами своими очень гордится. Она об этой войне не понаслышке знает. Она эту войну на своих пле­чах детских вынесла. Тем, что так и нет еще федераль­ного и областного закона о детях войны, огорчена.

— Не в социальной только помощи мы нуждаемся, нам само признание, уважение и статус важнее, — говорит Ва­лентина Александровна. —Пусть мы в окопах не сидели, не партизанили, но тоже ри­сковали за эти годы жизнью, голодали, здоровье теряли, родителей лишились.

И еще обидно ей, что отец её не признан погибшим на войне, а до сих пор счита­ется пропавшим без вести. Доброе имя его не реабели­тировано. Разыскала через архивы, что умер он от ране­ний. По документам немец­ким из концлагеря Stalag 308. Раненым в плен попал, не по своей воле. А сколько их таких!

P.S. Пометка на полях авто­биографии.

«Вот прочи­тала то, что написала, оказы­вается, и сотой доли тут нет того, что мы пережили. Про­сто хотела, чтобы дети мои и внуки знали, каким было наше детство. Нынешним молодым вообще трудно та­кой ужас представить. Но ведь надо, надо, чтобы знали, что пришлось нам пережить, что война —это не картинки в кино и по телевизору, где мы всегда всех побеждаем. Бывало и наоборот».

Такие вот они, военные дети, обеспокоенные ны­нешней эпидемией наигран­ного, картинного патриотиз­ма. Государство наше очень неблагодарно и беспамятно относится к этим людям. Не яхты и дворцы им нужны. Уважения и признания им недостает. И они за это до сих пор воюют.