И пришёл 1941 год
Я очень ждала, когда наступит 1941 год — и я пойду в школу.
И вот он пришел, долгожданный 41-й. Была зима с горками и санками. Была весна с моим именинным мартом. И был летний месяц июнь, который принес непривычное слово «война». Я понимала, что случилось что-то страшное; я чувствовала тревогу и смятение взрослых, видела женские слезы.

Но вскоре эти чувства померкли перед другим коротким словом: «надо!» Мне суждено было увидеть, как это слово способно выпрямить людей, сделать их сильными. Ушли на фронт все мужики, ушел и наш папка. В селе Романово остались женщины, старики и дети. Да еще старые лошади и жеребята, а крепких коней тоже призвали в армию. Так было надо. А селу надо было жить. Жить и работать. Для фронта, для Победы.
Наш Ванюшка, мой дядя Ваня, ушел из девятого класса Сосьвинской средней школы и сел на трактор. Многие мальчишки, проучившись четыре года (тогда ведь всеобщим обязательным было начальное образование), уходили в колхоз. Так было надо, так требовали обстоятельства, в которые людей поставила война.
А вот и мой сентябрь, мой первый класс. В школе нам говорили: надо учиться хорошо и отлично, потому что каждая плохая отметка — это помощь фашистам, а отличные отметки и хорошие дела — это наш удар по врагу. И мы старались.
Помню, как мы, сельская ребятня, ждали писем с фронта, ждали с тревогой и надеждой. А свои письма заканчивали так: «Папа, бей фашистов!» Так написала и я на обратной стороне фотокарточки. Мы с мамой фотографировались в 1942 году. И эта карточка прошла всю войну, до Победы, и вернулась домой вместе с папкой в 1946 году.
Ежедневно, сидя или стоя перед черной тарелкой репродуктора, мы слушали передачи «От Советского Информбюро», а в школе на карте отмечали путь Красной Армии. Вот она, наша большая Родина, наш Советский Союз. Вот гитлеровские войска заняли и разрушили один наш город, второй, третий и двигаются на восток, на восток. А у нас — черные отметины на карте и в душе. Зато как радостно было ставить красные флажки, отмечая наступление наших!
Эвакуированные
Вместе с войной в нашу жизнь вошло новое слово: «эвакуированные».
Они прибыли к нам с Украины, из Белоруссии, но больше всего — из Ленинграда и Ленинградской области. Это были обездоленные, истощенные люди, которых война заставила покинуть родные места и уехать в глубокий тыл.
Село приняло их, как родных. Тогда ведь не было пресловутой формулы «Это — ваши проблемы». Проблемы, и беды, и радости были общие. Почти в каждом доме поселились эвакуированные. У моих дедушки и бабушки жила многодетная семья Пашковых из Лодейного Поля Ленинградской области, а у нас — ленинградские мальчишки Юрка и Валька Касаткины со своей мамой. Жили мы как одна семья, питались из одного котла.
Было очень жаль Генку Пашкова. Ему шел уже пятый год, а он всё еще сосал материнскую грудь. А что там сосать? Откуда возьмется молоко в груди, которая почти присохла к ребрам? Но так они обманывали голод; и даже теперь, когда было коровье молоко, Генка не мог расстаться с этой привычкой.
Эвакуированные женщины работали вместе с колхозницами, а дети стали нашими друзьями. Никогда не забуду девочку Софу, которая почти всегда молчала, не хотела с нами играть и совсем не улыбалась. Мы всячески старались ее развеселить: дурачились, кривлялись, строили рожи, рассказывали что-нибудь смешное… Софа молчала, в ее отсутствующем взгляде застыла печаль, совсем не детская печаль, будто Софа смотрела не на нас, а куда-то внутрь себя и видела совсем другое, чего не в силах забыть. Нам, жившим в тылу, невозможно было даже представить: чего же надо было пережить этой хрупкой черноволосой девочке, чтобы забыть про улыбку!
С эвакуированными детьми мы вместе играли, учились в школе, летом работали в поле и на колхозной ферме: мальчики ухаживали за жеребятами, девочки — за телятами. А во время жатвы собирали колоски. Мы знали, что такое хлебные карточки, а потому старались, чтобы ни одно зернышко не осталось на земле. А еще мы собирали для аптеки сосновые почки, ромашку и другие лекарственные растения. Помогали взрослым собирать посылки на фронт. Вместе с вязаными из овечьей шерсти носками, варежками и другими теплыми вещами в посылках были наши теплые письма. Мы рассказывали, как живем, как помогаем старикам: убираем в доме и во дворе, ухаживаем за скотиной, пилим и колем дрова, носим воду из колодца.
А вдохновителем была наша пионервожатая Глафира Шумайлова — простая, скромная и очень энергичная девушка. Интересно проходили пионерские сборы, на которых обычно присутствовали все школьники — от первого до седьмого класса. Помню, как Фира рассказывала о летчике Николае Гастелло, который геройски погиб в самые первые дни войны; как она читала газету с заметкой о Тане, партизанке Зое Космодемьянской. Мы молчали, всхлипывали, замирали от ужаса: как могла вынести страшные пытки простая московская школьница!
Живые герои
А вскоре мы увидели и живых героев — с передовой, из госпиталей, с оккупированных фашистами территорий.
Вот Андрей Архипович Стецюк. Молодой, стройный, красивый. Да, красивый, хотя всё его обожженное лицо было в черно-коричневых шрамах. На войне он горел в танке — и вот оказался в глубоком тылу. Андрей Архипович вел у нас уроки физкультуры, а его рассказы показали нам еще одну, героическую грань войны. Потом его перевели в Сосьвинскукю среднюю школу, и нашим физкультурником стал Петр Гаврилович Кулешов — тоже фронтовик, тоже с наградами, но очень строгий.
А вот Наташа-маленькая. На лице этой женщины уже проступали морщинки, а ростом она была не выше второклассницы. «Наверно, лилипутка», — рассуждали мы между собой. Откуда в наше село занесли ее ветры войны, мы не знали, как не знали ее фамилии и отчества — называли просто Наташей и очень любили. Она была акробаткой, умела петь и танцевать, и даже показывать фокусы. Наташа-маленькая готовила с нами различные номера художественной самодеятельности, мы выступали с концертами в клубе, а летом еще и на колхозных полях.
Часто аккомпанировала на баяне Маша Голодок. Невысокая, коренастая, белокурая девушка с мужской стрижкой, в гимнастерке с ремнем, в военных брюках и сапогах, она казалась неунывающей, боевой и умела поднять всем настроение, хотя, как говорили взрослые, война отняла у нее всех родных.
Готовить концерты помогали учителя, и по праздникам мы выступали на клубной сцене. Зрительный зал всегда был полон.
Ой, туманы мои, растуманы,
Ой, родные поля и луга…
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага…
Звучали детские голоса, и на глазах зрителей выступали слезы. Нас любили слушать не потому, что мы уж так хорошо пели, а потому, что песни рассказывали о войне, о большом горе и великом подвиге советского народа. И было много песен о Сталине: ведь
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полёт.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт.
Вокруг «буржуйки»
Кому в войну было легче: городу или селу? Наверно, все-таки нам. Ведь у нас были огороды, почти все в селе держали коров. Правда, молока нам доставалось немного, потому что были большие налоги: на молоко, на масло, даже на овечью шерсть. Но не помню, чтобы люди роптали: ведь надо кормить тот же Серов, который плавил сталь для Победы.
У нас есть овощи, есть лебеда и крапива и даже гнилая картошка, о которой городские понятия не имели. А мы, сельская ребятня, каждую весну, лишь только сойдет снег, отправлялись на колхозное картофельное поле. Полуголодные, полубосые, ходили, словно грачи на пашне, по холодной, едва оттаявшей земле в поисках гнилой картошки.
Перезимовавший клубень — это сморщенная, грязная оболочка, под которой тоже грязь да воздух, а внутри маленький, твердый крахмальный комочек — главная ценность. Ох, сколько же нужно принести колодезной воды, чтобы не один раз перемыть эти гнилушки и добраться, наконец, до белой серединки! Зато какими вкусными казались «лепёшки из гнилой картошки»! А если еще натереть несколько целых картофелин да добавить к белой крахмальной ценности, то лепёшки — просто объеденье!
Картошка — наш деликатес. Вспоминаю печку-буржуйку, на которой мы пекли картофельные пластики. На кухне была русская печь, а буржуйка-времянка стояла в комнате.
— Генка, пошли пластики есть! Хватит титьку сосать! — звали ребята младшего Пашкова и приводили в наш дом.
А там уж ребятня всего околотка. Мы топили эту почти сказочную печку, резали тонкими пластиками вымытые клубни, посыпали солью, поджаривали с двух сторон — и ели прямо с кожурой. Очень вкусно! И первые пластики — конечно, эвакуированным.
Мы сидели на полу вокруг буржуйки, говорили о войне и мире, иногда рассказывали сказки, а чаще — готовились к новому концерту, репетировали.
Дело в том, что эта большая, с лавкой от стены до стены, комната на первом этаже (дом был двухэтажный) нередко превращалась в маленький клуб. В назначенный час приходили зрители: детишки, взрослый люд и старики. Усаживались на лавку, табуретки, а порой приносили и свои сиденья. Всех приветствовал бойкий «конферансье». Ситцевый «занавес» на кухонной двери раздвигался, и из нашей «гримёрки» один за другим появлялись «артисты» — со стихами, песнями, танцами, физкультурными номерами. Зрители громко хлопали, и всем было хорошо.
А какие новогодние праздники мы устраивали! Уже сама подготовка к ним была великой радостью. Долгими зимними вечерами мама учила нас делать елочные игрушки из папье-маше, бумажные бусы-цепочки и прочие прелести. С «артистами из народа» мы готовили сказочные представления, вплоть до фокусов. И вновь радовали всю округу.
Святые женщины
И тут мое слово — о маме. Я давно уже зрелый, престарелый человек. Но и сейчас мне трудно понять, откуда в ту пору у мамы, маленькой, хрупкой женщины, брались такие могучие душевные силы. Днем она, секретарь сельского Совета, была на работе, ночью — на колхозном току вместе с другими бабами хлеб молотила. И в командировку в Серов надо съездить. И нас обогреть-обласкать. А нас пятеро — мал мала меньше. И мы, и ребятня всего околотка находила нашем доме приют и тепло, которое шло и от печки-буржуйки, и от щедрого маминого сердца…
Вспоминаю сестер Сыстеровых: Валю и Маню. Они жили с бабушкой в небольшом домике напротив. Маня была старше меня, но худенькая, слабая, больная: у нее уже развивалась болезнь легких. Мама не дала завянуть этой былинке: помогли рыбий жир и молоко. А когда Маруся окончила семилетнюю школу, мама взяла ее в сельский Совет: «Будешь учиться на счетовода!»
Вспоминаю бабушку Наймушину. Ее почему-то все так и звали, по фамилии. В нашем селе и в нашем доме она появилась в начале войны. Сначала бабушка передвигалась самостоятельно, но вскоре болезнь приковала ее к постели — и мама ухаживала за ней, как за беспомощным ребенком, как за самым родным человеком. Бабушка Наймушина досадовала на свою немощь и буквально молилась на маму, поражаясь ее доброте и безграничному терпению. А мама наша всегда была такая: милосердная и щедрая до самоотречения. Всегда спокойная, деликатная. Я ни разу не видела ее раздраженной, не помню, чтобы она когда-либо унизила нас окриком, недоверием или подозрением.
Думаю о маме — и не перестаю удивляться: какие светлые люди рождались и вырастали в деревне в эпоху лучины да лампы-коптилки! Какими чистыми были их помыслы и поступки!
Теперь о других женщинах. О доярках. Их на колхозной ферме было немало. На них в войну держалось всё село.
Что такое доярка в колхозе военной поры? Это ни в сказке сказать, ни пером описать. И что это за ферма, где ни одного мужика? Доярки на такой ферме были не двужильные, а семижильные. Весной они пахали и сеяли, а осенью вручную, серпами выжинали десятки гектаров хлеба. Вставали ни свет ни заря и спешили к своим коровушкам. И всё-то этим бабам было под силу: по-женски лелеять рогатое стадо, по-мужски ловко управляться с пилой и топором, заготовляя дрова на зиму; по-богатырски орудовать тяжелой пешнёй, делая проруби во льду озера (водопровода-то на ферме, да и в селе, не было). А сколько они выкосили травы, сколько вырыли и утрамбовали силосных ям, обеспечивая коровам сытую зимовку! Сами же недоедали и недосыпали. И при этом не утратили материнской нежности. И, казалось, не будет износа этим тридцатилетним мадоннам.
Я только сейчас делаю открытие: какие они тогда были молодые! По моим теперешним меркам — просто юные! Моей маме в 1941-м было 35 лет, а тёте Тасе — 30. И сгорела она на колхозной работе, умерла в 1948 году от быстротечного процесса в легких. Знаю, что многие доярки тоже не дожили до глубокой старости. Но во время войны они жили и трудились для своих детей, для своей страны, для Победы. И были самым надежным тылом.
Была война. Но жизнь в селе продолжалась. Весной, как и в мирное время, начинались пахота и сев, летом — сенокос, осенью — жатва. Только пахали больше на быках и коровах, а за плугом ходили бабы да подростки. Нелегко управлять этим железным пахарем, который вытягивал все силы; нелегко вести ровную, глубокую борозду. Но надо, надо пахать, чтобы потом колосились поля, чтобы осенью сдать зерно государству, да чтобы и в колхозе хоть немного хлеба осталось.
Не потому ли и колосились поля, что колхозная земля была обильно полита горючими женскими слезами, согрета душевным теплом женщин, обласкана их нежными, заскорузлыми руками? Низко кланяюсь вам, дорогие мои!

Низкий поклон
Когда я возвращаюсь из детства, мне становится очень грустно. Казалось бы, живи да радуйся! Войны нет. Есть мощная, умная техника. Но поля не колосятся, на их месте выросли кустарники и деревья. Разве кто-нибудь в Стране моего детства мог предвидеть такое? И разве мог мой Ванюшка, который в восемнадцать лет погиб, освобождая Латвию от фашистов, — разве мог он подумать, что когда-нибудь его и всех советских солдат латыши назовут оккупантами?..
Много дум теснят мою старую черепную коробку. Много эмоций готовы разорвать мое сердце. Но согревает и дает силы одно великое чувство. Это чувство семьи единой, какою было тогда мое село. Да и наша страна, моя большая Родина воспринималась как единая семья, которой ты нужен. Думаю, это прекрасное чувство живет в каждом человеке моего поколения…
Летом 2019 года я побывала на моей малой родине и с радостью узнала, что там открылся Музей села Романово. Он находится в большом деревянном доме, где раньше была наша семилетняя школа. Теперь второй этаж здания занимает Романовский сельский Совет, а на первом этаже разместился музей.
Вот открылась дверь, я ступила за порог — и оказалась в прошлом веке. Неторопливо ходила по залам, где каждая вещь, ставшая музейным экспонатом, заставляла трепетать мое сердце. Вспомнились моя бабушка за прялкой и дедушка с косой-литовкой в руках. А вот школьная парта, черная и длинная, за которой могли сидеть три ученика. Я присела на краешек, провела по парте ладонью — и словно услышала звонок на урок. Да вот и сам звонок — не электрический, простой, деревенский, родной.
И родные, знакомые лица. Они глядят на меня с противоположной стены. Молодые, как мой дядя Ваня; взрослые, как мой папка; и солидные сельские мужчины. Их много, весь Романовский «бессмертный полк». Я долго стояла перед этой святой стеной и снова чувствовала себя маленькой девочкой. Читала фамилии героев. Многих из них я хорошо помню с детства, а некоторых будто открываю заново. Иные вернулись с войны, другие пали в боях с фашистами. Теперь уже никого из них нет в живых, но все они вместе — здесь, в сельском музее. Смотрят на меня — и такая от них идет волна. Мне тепло от этой волны и грустно. Я чувствую себя виноватой. И я горжусь этими людьми, которые защитили моё детство и мою большую Родину.